Автор: Дмитрий Пикалов, г. Ставрополь
«Священное предание монголов» гласит, что новорожденный Темурджин в своем кулачке сжимал сгусток крови, тем самым определив дальнейшую судьбу Великой Степи. Священное предание моей семьи умалчивает, что новорожденный я был весь покрыт оранжевой пеной. Не знаю, уместна ли в данном случае ассоциация с Афродитой, рожденной из пены морской, однако доподлинно известно, что всем, кто видел новорожденную Афродиту, хотелось лизнуть ее слегка соленую бархатистую кожу, чего совсем не скажешь о новорожденном мне, которого сразу же помыли. Да, и еще, говорят, что родился я с узкими раскосыми щелками вместо глаз, отчего моя родная бабка по материнской линии сразу назвала меня Чан Кайши. Однако ответственный работник советского ЗАГСа отказался записывать меня под этим именем и записал под другим, более соответствующим русскому культурному коду.
Нет, конечно, если бы бабка моя, имевшая четыре класса образования и всегда утверждавшая, что ходила в школу десять километров в гору, хотя родилась она в Казани, где и провела детство, настояла на своем в ЗАГСе, то я был бы первым Чан Кайши, родившимся на берегах Каспия. Но я, мой дорогой читатель, пока еще не был в Казани, я не беру на себя смелость утверждать, есть ли там горы, и, самое главное, есть ли в этих горах школы, в которые надо ходить пешком. Так вот, если бы не эти трудности с получением образования, и бабка моя закончила бы хотя бы семь классов школы, то возможно, что она бы назвала меня Мао Цзэдуном. Однако, как мне кажется, ответственный работник советского ЗАГСа отказался бы записывать новорожденного меня и под этим, пусть и идеологически правильным именем. Поэтому я с рождения был обречен носить имя своего прадеда, бывшего священником казанской церкви до того момента, пока большевики не начали бороться с «опиумом народа». Прадеда с прабабкой расстреляли, а старшего сына сослали на Кавказ и посадили в тюрьму в маленьком пыльном городке, основанном Петром I тогда, когда он еще грезил захватом южных морей. Их сестра, моя бабка, собрала всех оставшихся детей мал-мала и отправилась с ними на Кавказ в маленький пыльный городок, чтобы хоть как-то помочь старшему брату.
Так наследники Темурджина, принявшие после взятия Казани Иваном Грозным православие, оказались на Кавказе, где, как известно, поэты долго не живут. Хотя в Петербургах они тоже живут недолго.
Дед мой по материнской линии происходил из состоятельной армянской семьи, жившей в дряхлеющей Османской империи до того момента, пока младотурки не решили устроить резню христианского населения. Так мой дед, потеряв всех своих родных, вместе с другими беженцами попал в Российскую империю. Уже в Баку прибился к банде подростков, промышлял воровством и азартными играми. Вихрь революционных идей, докатившись до Кавказа, захватил его с головой, и он подался к большевикам, участвовал в Гражданской войне, в 30-е был осужден, приговорен к расстрелу, который в последний момент заменили на восемь лет лагерей. В 1942 году отправился кровью искупать свою вину в штрафбат, был тяжело ранен и чуть не лишился ноги, но выжил, и после войны вернулся на Кавказ, в пыльную и ветреную Махачкалу, где и встретил бабку мою. Она и стала его второй любовью.
Свою первую любовь дед мой встретил после Гражданской, они поженились и какое-то время жили вполне счастливо. А потом дед мой, человек горячих кавказских кровей, взял и застрелил свою жену. Семейное предание гласит, что она собиралась на танцы, а он ее не пускал, и, дескать, она ему сказала, что все равно на них пойдет, несмотря ни на что. Короче, говорят, они ругались, дед вспылил и выстрелил в нее из табельного нагана. А потом сам пришел в милицию и сдался.
Вот знал бы дед мой трагедии Вильяма Шекспира, возможно, все пошло бы по-другому, хотя, возможно, точно так же, но с большим театральным драматизмом, ведь жизнь наша – Сад расходящихся тропок. Еще Наше все, я сейчас про Пушкина, писал, что: «Отелло от природы не ревнив – напротив: он доверчив», и когда слушал я рассказы родственников о тех событиях, виделось мне, юному, как дед мой смуглолиций, доставая из кобуры наган, зычным голосом своим вопрошал свою первую жену младую: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?».
Суд приговорил деда моего к расстрелу. Священное семейное предание гласит, что в ночь перед расстрелом голова его стала абсолютно белой. Только утром он узнал, что расстрел был заменен на лагерный срок. И поехал по этапу еще молодой, но уже абсолютно седой дед мой рубить в Сибири лес, которым тогда советская власть торговала так же, как сейчас торгуют нефтью и газом. Вся разница только в том, что раньше для рубки леса нужно было много политзаключенных, а сейчас достаточно пары эффективных топ-менеджеров.
Пройдя ад лагерей, штрафбата, боев и госпиталя, дед мой много чего передумал о своей жизни, потому во вторую свою жену он уже никогда не стрелял. Хотя, зная мою бабку, было за что.
Времена были тогда такие, что отсидел не только дед мой по материнской линии, но и моя бабка по отцовской. Родом она была из дореволюционной кумыкской интеллигенции, которая после Кавказской войны интегрировалась в жизнь Российской империи, потому как умные и образованные люди востребованы всегда.
Так как, в отличие от семьи казанского священника, представители кавказской интеллигенции не относились советской властью к эксплуататорским классам, требовавшим перековки, то после Гражданской войны бабка моя по отцовской линии хорошо выучилась в школе и пошла работать счетоводом. В те далекие времена грамотный человек на Кавказе был подобен цветку папоротника, распускающемуся в купальскую ночь, чтобы показать нашедшему его, где скрыты сокровища мира.
Однако там, где скрыты сокровища, пусть даже это будет склад промтоваров, всегда рядом пасутся воры и жулики. И когда бабка моя обнаружила на складе недостачу, ее и обвинили в воровстве.
Тут надо сказать тебе честно, мой дорогой читатель, что те, кто знал бабку по отцовской линии, всегда отзывались о ней как о человеке, порядочнее которого они не встречали. Поэтому, в отличие от советского суда, все вокруг утверждали, что в недостаче были виновны директор склада и бывший счетовод, а не она. Но суд решил по-другому, поэтому посадил ее на долгих восемь лет. Муж ее, и второй мой дед Иван, говорят, на суде смалодушничал и не выступил в ее защиту. А потому, получив два серьезных ранения, чудом выжив в страшную войну, умер во сне в тот самый день, когда бабка моя вышла из тюрьмы.
И пока бабка сидела в тюрьме, дед Иван привел в дом другую женщину, отчего отец мой рос все детство без женской ласки. Новая жена деда отца моего не любила, кормила мало и плохо, заставляла много работать по дому и во дворе, и этот период своей жизни отец мой вспоминал всегда с большой грустью и нескрываемой обидой.
Когда же из тюрьмы вышла бабка моя, а дед умер, отец снял вместе со своей матерью маленькую комнату в мазанке, и стали они жить вместе. Отец мой пошел работать на завод, где и встретил свою первую жену и мою мать. Тут стоит сказать, что отец мой женился три раза, но единственным его отпрыском являюсь я, рожденный еще в первом браке.
Думается мне, что отец мой всю жизнь искал женщину, любящую его беззаветно, и семью, в которой он не ощущал бы себя нелюбимым пасынком, каким он рос в доме своего отца, и нашел такую семью только в третьем браке.
