Текст: Алевтина Бояринцева, г. Омутнинск
БАБУШКИ
Шла маленькая внутренняя война. Во мне. Маленькая, потому что воевали не по-настоящему. Я вела войну за веру в лучшее, осознание себя в моменте, за право быть маленькой девочкой, ну, и за сопутствующие внешние проявления «все в порядке». Осуждала вечно хмурое беззвездное небо, разыскивала нравственный закон в себе же, в своем душевном хаосмосе. Внутри меня рвались снаряды неприятия и несогласия. Мои бабушки были недовольны мной. Но, возможно, чуть жалели.
Бабушки уже умерли и не слышали взрывов, разве только взрывные волны. Я любила их все больше. Даже по всем щадящим современным меркам я давно стала взрослой, но с большой неуклюжестью вписывала себя в какую-то странную историю, называемую «взрослая жизнь», - без волшебства и надежд на чье-то ежедневное «молодец, все правильно сделала, а теперь чай, носки и отдохни».
Все не как у людей. Мне кажется, что я все время действую не в предлагаемых даже, а в обязательных обстоятельствах. Кто-то написал сценарий, раздал роли. Большинству участников, наверное, хоть что-то объяснили, а я до сих пор с трудом поспеваю на мизансцены. Долго анализирую реплики, не въезжаю в сюжетные повороты. Мои бабушки – как мхатовская старая гвардия. Они знают и понимают все. Правда, уже не играют. Моя игра в спектакле «Все сама, и будь довольна» вызывает у них оторопь.
Первую молчаливую атаку бабушек я спровоцировала курением на балконе. Смешно получилось: впервые в жизни устроила простенькую оранжерейку и – надо же – закурила. Все взрослые делают это по существенной причине и ради сомнительной цели. Я впервые надолго отпустила сына к отцу и так пыталась приглушить волнения. А потом нужно было пережить жестокое обращение с собой (роль непонятная вообще! Смириться иль оказать сопротивленье?). Словом, я сидела в дыму на низкой скамейке и звала бабушек: Тасю, Зою, Маню. Просила сесть рядом. И что-то подсказать. Ну, типичное для внезамужней депрессивной женщины: «подскажите», «помогите». Если я еще не все знаю, расскажите. Таких даже спасать неохота. Но бабушки – вдовы, пережившие войну и то, что после, - смиренно, тихо приходили на балкон.
А балкон у меня проходной, не без метафизики. С него можно вернуться внутрь, а можно выйти «внаружу». На крышу мирного офиса. «Наружа» открытее и безопаснее, чем «нутрь». Внутри можно нарваться на осколок разбитой чашки, вляпаться в пластилин, а здесь – ровное покрытие с элементами мохового декора. В плане зрительных впечатлений, которые дарит балкон, очень интересно социальное разнообразие архитектуры: от деревенских послевоенных срубов до неокняжеских особняков нотариусов с именными вензелями на решетке.
Там, за первым поворотом налево – дом прабабушки Мани. Там она жила с Зоей, моей умной, красивой статной бабушкой Зоей. За забором, в палисаднике всегда росла малина. Много сил вложено в этот старый дом моим отцом, любимым внуком Мани. У папы с этим домом какая-то своя связь. Больше, чем память о бабушке. Он ухаживает за домом, как ухаживал бы за Маней, за мамой.
Бабушки сейчас на меня обижены, я знаю. Курю. Молчат. Уже несколько дней. Только Маня протянула какую-то бумагу перед собой. И что-то в ближайшие дни разрешилось благополучно с документами, кажется. И еще я просила слезно у Зои прощения за ее золотую цепочку. Последняя драгоценная вещь из коробочки-наследства. Продала, дешево. Даже скупщик говорил: «Не продавайте, сейчас таких нет. Я не смогу дать ее настоящую цену». Но я заткнула стыдом бытовую прореху. Что с такой разговаривать?.. И все же Зоя хотя бы кивнула, поняла меня. Такое она уже видела.
***
Чья семья в 90-е не расставалась с золотом? Обручальные кольца родителей были обменены: одно – на мешок макаронных изделий (рожков), другое – на мешок муки. Как только не старалась мама сделать из неизменных рожков меню! Один рецепт помню: в кастрюльку с растительным маслом добавлялись нарезано-протертые лук и морковь, затем шел черед рожков. А потом все повторялось. Мука была прекрасная, пшеничная. Терпение, умение и руки мамы возвращали ей золотой блеск – на корочке готовых булочек и батонов. Каждое утро мы были тогда богачами.
Кухня в доме моего детства была рождена бабушкой Тасей. Все было освящено ее руками, из деревенского быта принесенными крохотными ритуалами. Крылом неведомой птицы смазывались сковороды или готовые пироги. Месяцами копилась луковая шелуха, чтобы на диковинную тогда еще Пасху создать багряный цвет. Вышитые красным крестиком плотные полотенца покрывали пироги, шаньги, чтобы те «отпыхли». Маленькая вышитая скатерть на журнальном (полированном, современном) столике – а на ней небольшой уголок пасхального праздника. Вот что я помню… Это был Бог, моя терпеливая и помнящая Бога всегда Тасенька.
От нее и от ее приятельницы Шуры я слышала: «Ись-от будешь?» («Есть-то будешь?»). Я эту форму адаптировала в детстве к «современности». В форточку кричала сестре: «Марина, иди естииии!» Мама всегда поправляла, а я все по-своему: «ести».
В ежедневных беседах Таси и тети Шуры (моей крестной) кухня становилась потихоньку территорией памяти. Самым Главным Домом. Шура приходила как раз в то время, когда я садилась за стол перед школой. Мне было так хорошо с ними – тепло и мирно. За ними – трудная деревенская жизнь, война, у одной муж с тяжким национальным недугом, а потом и вдовство, двое детей. Преодоление давало им смелость. Они увереннее многих диссидентов обсуждали «текущую ситуацию» и могли в сугубо частных случаях даже в нее вмешаться (!). Тетя Шура помнила свое сиротство, помнила господ Сергеевых («чьих вы?»). Тася – как родители ругали за тайком съеденное варенье, как зубрила на печи таблицу умножения, как повез ее отец по повестке на «работы». Одна всю военную молодость заготавливала дрова для завода. «А где ты жила, бабушка?» - «А где кипяток был, там и дом». Другая нянчила детей – своего сначала, потом долгие годы чужих.
С тоской я смотрела на будильник с красным циферблатом: пора идти в школу. А на кухне так хорошо, спокойно. Как будто и печь натопленная рядом, и часы настенные тикают, и кот на коврике дремлет, и радио тихонько работает.
***
Бабушки рукодельничали. Зоя и Маня вязали. У Зои получались красивые вещи, связанные крючком. Теплые носки она вязала до последних времен, пока совсем не ослабли артритные руки. У Мани (вот думаю: никто не называл Машей, Марусей – редко когда «Мария Никитишна») стояла прялка. Настоящая, аутентичная. Было все для домашнего создания теплых вещей из кроличьего пуха. Тася как-то особенно плотно и надежно штопала вещи. И тоже вязала. Коврики из обрезков тканей: «круги» и дорожки. Всю семью связывали любовью, заботой, уютом они – бабушки.
…Первой ушла Маня. Присматривала за маленькой правнучкой. Упала – и мгновенная немощь. Ее бросились спасать Зоя, внук Толя. Не спасли, но были рядом. Уход Таси был чем-то похож: собирала продукты для обеда – и замерла, как уснула. Такая предсмерть. Еще около недели между нами и Небом – и улетела... Зоя доживала в тоске многочисленных потерь и разочарований. Ее последний светский выход (как она это любила!) – Новый Год с сыном, невесткой, внучками, зятьями и правнуками. Красивый стол с фруктами, нарезками, хлопоты о салфетках, «всем ли всего…», «совсем ничего не поели…».
Как я гордилась: мне 38, и у меня есть бабушка. Ее уход я не приняла, не согласилась с ним. То, что это уже проблема, заметил психолог. Я привыкла быть внучкой. Засиделась в этом пост-инфантильном статусе.
Наверное, с потерей Зои нам всем труднее стало осознавать себя большой семьей. Кто-то с кем-то в ссоре, не все проговорено между собой, но ведь обязательно идем к бабушке на ее день рождения, говорим с ней по телефону в свой день рождения, в дни рождения правнуков. Когда пришло время принять неизбежность скорого ее ухода, все стали нервозно-деятельны: договаривались с врачами о помощи на дому (чем могли…), организовывали капельницы на дому, молились, приглашали батюшку. …Уходил человек, который был на свадьбе моих родителей, который встречал нас из роддома, в палате интенсивной терапии припасал шоколад для внуков.
***
Хорошо, что есть вещи: каким-то образом свей «вещностью», «физичностью» они помогают залатать ментальные прорехи, исправить ошибки прошлого – а это возможно. Броши, коврики-«круги», фотографии молодых и красивых людей, икона, заклеенная по незнанию (но ради сохранения) скотчем, школьные аттестаты, написанные чернилами.
…Пора принять себя взрослой. Замедлиться. Сесть – без сигареты. Посмотреть не на свою, а их, бабушек, жизнь. Почувствовать гордость. И продолжение в себе той силы, красоты, радости, заботы. Жить в мире и семье. И, наконец, полить цветы на балконе из Тасиной леечки.
