Текст: Наталия Курчатова
Дмитрий Циликин. «Жить. Думать. Чувствовать. Любить»
М.: Аграф, 2021 – 384 с.
Недавно сетевой собеседник, изъясняющийся на неплохом литературном русском, в разговоре, ни много ни мало о смысле русской литературы, настаивал, что литература наша переоценена – ей настало время «подвинуться» и занять подобающее в европейском обществе скромное место, после философии и религии, где-то между научпопом и сериалами.
Одновременно я читала сборник Дмитрия Циликина «Жить. Думать. Чувствовать. Любить», своего рода итог бытия этого незаурядного человека внутри культуры, книжной в том числе. И в какой-то момент поймала себя на мысли — а как бы Дмитрий отреагировал на доводы моего собеседника о необходимости подвинуть литературу? И не могла не улыбнуться про себя — разумеется, Циликин вступил бы в полемику, словно в фехтовальный поединок, со всей убийственной колкостью своего остроумия.
С Циликиным мы пересекались еще в нулевые, когда он сотрудничал с петербургским глянцевым журналом «Собака.ру». Дмитрий вообще был очень работоспособен, проявил себя и на телевидении. Затем пару лет работали вместе в журнале «Время культуры. Петербург». Мы не были единомышленниками, да и поколенческая разница в 15 лет давала о себе знать, но Циликин запоминался — и как своего рода персонаж петербургской культурной среды, и как чрезвычайно оригинальный и эрудированный автор. Причем обе его ипостаси находились в редкой гармонии — как и его тексты, Дмитрий был всегда подтянут и суховато, по-петербургски, щеголеват; казалось, совершив очередную критическую отповедь, он сейчас с издевательской вежливостью прищелкнет каблуками. Начинал он как актер, это сказывалось.
Впрочем, при актерской легкости слова и внимании к нюансам, актерской легкости мысли в нем не было и в помине. Нет ее и в этом сборнике, составленном его многолетним другом и коллегой, писателем Татьяной Москвиной из журналистских текстов Дмитрия — то есть заметок, казалось бы, на злобу дня. Ведь что придает писанине нашего брата (или сестры) дополнительное, вневременное измерение? Только лишь выношенная и наполненная кровью сердца идея чего-то лучшего в нашем не лучшем из миров; идея, к которой надо непременно стремиться и которой нельзя изменить, как бы сиюминутные обстоятельства ни склоняли тебя к подобному.
Для Циликина такой идеей была высокая, даже консервативная русская культура — в ее петербургском нормативном произношении, конечно. Едва ли не презирая ту часть советской культуры, которую он называл «совковой», он был готов приветствовать лучшие образцы эпохи, в которых видел преемственность с тем, что знал и любил, но прежде всего — живую стихию искусства. Как в очерке «Свободы сеятель» к 85-летию со дня рождения Леонида Гайдая, самого народного советского режиссера, в фильмах которого он видел родство с Бастером Китоном и Хичкоком, но более всего — с театром Мейерхольда, ранним Эйзенштейном и обэриутами.
Пусть не смущает упоминание в одном абзаце консервативности и икон авангарда; консерватизм Циликина был не приверженностью определенному направлению, но следованию идеалистической, конечно, мысли о том что «время — честный человек», и непременно пройдет мимо всяческой пошлой ерунды. А коль уж время отсортировало и утвердило — это не просто так. Интересно, что в число «пошлой ерунды» у Циликина могли попасть и вполне либеральные веяния; хотя по политическим убеждениям (если они у него вообще были — из книги они не явствуют) он был, вероятно, либералом... Так, его высказывания насчет «культуры толерантности», только набиравшей силу в нулевых-десятых, отличаются особенным, едким здравомыслием — Циликин не готов ставить ни в вину, ни в заслугу автору его сексуальную ориентацию, национальность, политические предпочтения, жизненные сложности; единственное, что имеет значение при рассмотрении произведения искусства — его непреходящая эстетическая ценность.
В отношении к искусству у Циликина вообще присутствует некая олимпийская жесткость — работа до седьмого пота, и пусть победит сильнейший; тоже, вероятно, след актерской профессии, незаслуженно воспринимаемой как ремесло для неженок и нарциссов.
Дмитрий Циликин погиб весной шестнадцатого года смертью жуткой и романтической, словно списанной с богемной сплетни эпохи Серебряного века — его убил в собственной квартире молодой человек, так скажем, самого примитивного психологического и культурного профиля. Так завершилась многолетняя битва культуры — во всех ее многогранных проявлениях — с варварством. Но только в отдельной жизни.
В книге Циликина, вышедшей через пять лет после его смерти, эта культура живет и в его собственных текстах, и в беседах с современниками, вполне соразмерными талантом исполнителей и творцов, с одной стороны – Дианой Вишневой, Олегом Каравайчуком, Полиной Осетинской, и их слушателем, зрителем, толкователем и рыцарем — Дмитрием Циликиным — с другой.
Можно не соглашаться со многими сентенциями автора, можно воспринимать и эту соразмерность, и его служение как своего рода уходящую натуру, но эта уходящая натура напомнила мне сцену смерти Петрония Арбитра и его возлюбленной из романа Сенкевича «Камо грядеши» — где вместе с этими римлянами периода упадка умирает красота и поэзия старого, античного мира.
Только вот поэзия и красота, как известно, не умирают; умирают олицетворяющие их герои, а эти удивительные начала снова и снова выходят на бис – уже после того, как опустился занавес. Дмитрий Циликин, мне кажется, ощущал непреложность этого закона более, чем кто бы то ни было.
