Текст: Наталия Курчатова
Фрагмент романа и обложка предоставлены издательством «Фантом Пресс»
Фото автора: Википедия
О живой воде и о мертвой
В сказках оживление персонажа происходит обыкновенно в два этапа: сначала разрозненные части нужно сбрызнуть мертвой водой, чтобы они срослись, восстановили первоначальную форму и составили хоть приблизительный замысел о существе, затем следует душ из воды живой, которая и возвращает герою функции дыхания, действия и мысли. В романе Доналда Бартелми «Мертвый отец», с большим вниманием и трепетом переведенным известным энтузиастом Максимом Немцовым, будто вопреки названию дело обстоит с точностью до наоборот — такое ощущение, что тело романа, существовавшее в воображении автора, сначала раскрошили на фрагменты, а затем за неимением мертвой воды или же, что скорее, из непреклонной тяги к эксперименту сбрызнули водой живой; таким образом отдельные члены этого существа, или, что, может быть, в данном случае вернее — конструкта, задвигались, расползлись, оставляя на траве следы слизи, крови, слюны или иных жидкостей, заверещали, конвульсивно припадая на разбитые суставы, вихляясь сломанными спинами.
«Фраза со сломанной спиной», скорее неуклюжая, чем красивая, — особый знак этого причудливого мастера,
как отмечает в предисловии Немцов.
Бартелми родился в Филадельфии, а умер в Техасе; прожил относительно недолгую жизнь (скончался в 58 лет от рака горла) одаренного и обаятельного человека, которого судьба не особо баловала, но и не била в полную силу — скорее подтрунивала, хоть временами и довольно жестоко. Немцов цитирует своего героя - одна из «традиционных обязанностей нас как публики — пренебрегать художниками, писателями, всевозможными творцами»: слова веселого и не потерявшего присутствия духа, но все-таки неудачника, или — более почетная формулировка от критиков - «самого влиятельного недопрочитанного автора» американской литературы. Из Хьюстонского университета, где Бартелми изучал журналистику, его призвали в армию, на войну в Корее; правда, к прибытию новобранца на место службы война как раз и закончилась, после чего Дональд оттрубил положенное в качестве редактора армейской газеты: таков, видимо, примерный стиль его отношений с роком, случаем, удачей. В великой американской литературе двадцатого века Бартелми занимает свое прочное место где-то на обочине; так и представляешь его сидящим на изгороди из длинных жердей у дороги, ведущей к какому-нибудь заброшенному ранчо, покачивая ногой в поддернутой брючине. На фотографиях у Бартелми умные и, что редкость вообще, но не у людей подобного типа, одновременно очень добрые глаза.
В России Бартелми известен в основном как мастер короткого рассказа, где временами сквозит сэлинджеровская интонация, есть что-то общее и с его ровесником Раймондом Карвером, а также позднего опуса «Король», в котором Король Артур и его рыцари сражаются с Гитлером за родную Британию. «Мертвый отец» - наверное, самое каноническое произведение этого вопиюще неканонического автора, появилось на русском языке впервые.
Как и всегда при общении с переводным текстом в оригинальной авторской манере, встает вопрос зазора между первоисточником и его воплощением на другом языке. Переводческую манеру Максима Немцова зачастую критикуют, временами небеспочвенно, но
в случае с Бартелми, думается, резонанс оригинала и перевода близок к идеальному (насколько он вообще достижим). Перед нами сложный, живой, местами нарочито, саркастически заумный, местами провокационный, ясный и конкретный, как удар ребром ладони, зачастую — свистящий, дергающийся, копошащийся текст. Нарочито не срощенный на швах, с незакрытым родничком — он будто еще растет, как череп младенца.
Единственная проблема, обозначенная в зачине этой заметки, — отсутствие цельности, недоформированность существа романа, - полностью совпадает с его задачей. Ее кажущееся несоответствие времени и читателю на самом деле, наряду с «недопрочитанностью», гарантирует этому тексту очень долгую жизнь - пусть и в достаточно узком кругу. Говоря о генезисе писателя, Бартелми обозначил технику рождения оригинального автора «от многих отцов», упоминая среди собственных тех, чье место встречи — исключительно сознание любопытного и незашоренного читателя, исследователя, практика — Рабле, Сабатини, Пинчон. Его собственный «Мертвый отец» в этом смысле может быть полезен ничуть не меньше.
Доналд Бартелми. Мертвый отец / Пер. с англ. М. Немцова.
— М.: «Додо Пресс»; Фантом Пресс, 2017.
2
Сельская местность. Цветы. Снежноягодник мягкий. Дорога с пылью. Пот выскакиваючи из потовых желёзок. Линия троса.
Прекрасные тут окрестности, сказала Джули.
Роскошные, сказал Томас.
Здорово быть живым, сказал Мертвый Отец. Вдыхать и выдыхать. Ощущать, как цапают и клацают
мышцы.
Как твоя нога? спросил Томас. Механическая.
Несравненно, сказал Мертвый Отец. Великолепно, вот самое уместное слово. Вот бы мне две таких же, как левая. Старый Терпила.
Как она у тебя возникла? спросил Томас. Случаем или умыслом?
Последнее, сказал Мертвый Отец. В неохватности моей место было, необходимость была, для всякого опыта. Я, следовательно, постановил, что механический опыт есть часть того опыта, коему есть место в неохватности моей. Мне хотелось ведать то, что ведомо машинам.
Что ж ведомо машинам?
Машины трезвы, не жалуются, неизбывно действенны и работают беспрерывно в любой час на общее благо, сказал Мертвый Отец. Они грезят, когда грезят, об остановке. О последнем. Они…
Это еще что? перебил Томас. Он показывал на дорожную обочину.
Двое детей. Один мужского пола. Другой женского.
Не слишком большие. Не слишком маленькие. Держась за руки.
Влюбленные дети, сказала Джули.
Влюбленные? Откуда ты знаешь?
У меня на любовь глаз наметан, сказала она, и она вот. Явное проявленье.
Дети, сказал Мертвый Отец. Молокососы.
Это что? спросили дети, показывая на Мертвого Отца.
Это Мертвый Отец, сообщил им Томас.
Дети крепко обнялись.
Что-то не похож он на мертвого, сказала девочка.
Он ходит, сказал мальчик. Или хотя бы стоит.
Он мертв лишь в известном смысле, сказал Томас.
Дети поцеловались, в губы.
По-моему, они не очень впечатлены, сказал Мертвый Отец. Где же благоговенье?
Они поглощены друг другом, сказала Джули. Тут все наличное благоговенье впитывается.
Какие-то они не взрослые, сказал Томас. Вам сколько? спросил он.
Нам двадцать, сказала девочка. Мне десять и ему десять. Взрослые-взрослые. Мы намерены вместе прожить всю нашу жизнь и любить друг друга всю нашу жизнь, покуда не умрем. Мы это знаем. Только никому не говорите, а то нас побьют, если это знание станет всеобщим.
А им в этом возрасте разве не полагается швыряться друг в дружку камнями? спросил Томас.
Всегда есть великолепные исключенья, сказала Джули.
Мы порезали себе пальцы «Точ-Ножиками» и смешали наши крови, сказал мальчик.
Напоказ выставились два указательных пальчика с короткими порезами, уже в коросте.
А вы нож стерилизовали? Я надеюсь? спросила Джули.
Мы его поболтали в бутылке с водкой, сказала девочка. Я сочла, что этого достаточно.
Сойдет, сказал Томас.
Мы никогда не расстанемся. Меня зовут Хильда, а это Ларс. Когда ему стукнет восемнадцать, он откажется идти на военную службу, а я сделаю что-нибудь такое, чтоб меня посадили с ним в одну тюрьму, я пока еще не придумала, что.
Достойно восхищения, сказала Джули.
Мы вместе, сказала Хильда, и всегда будем вместе.
Вы слишком старая и не знаете, как это.
Старая?
Вам, должно быть, лет двадцать шесть.
Точно.
А он еще старше, сказала она, показывая на Томаса.
Значительно, признал Томас.
А вот ему, показала она на Мертвого Отца, должно быть, я не могу вообразить. Лет сто.
Неправильно, весело ответил Мертвый Отец. Неправильно, но рядом. Еще старше, но также моложе. И нашим и вашим — вот как мне по нраву.
Весь этот возраст забивает вам головы, сказала Хильда. Так что вы не в силах вспомнить, каково оно было, ребенком. Вероятно, вы даже страх не помните.
Столько его. Так мало вас. Нырк под одеяло.
Его по-прежнему больше, чем меня, сказал Томас.
Но справляешься приемлемо.
Приемлемо, сказала девочка, ну и слово.
Дети принялись ласкать друг друга, руками, щеками и волосами.
Нам непременно это видеть? спросил Мертвый Отец.
Эту отвратительную физичность?
Ты в новом мире, сказал Томас. Девятилеток привлекают за изнасилование. А тут не оно. Скажи спасибо.
Дискразия, сказал Мертвый Отец, вот что я об этом думаю. Патологично. Я издам против этого указ.
Вы в школу ходите? спросила у детей Джули.
Конечно, ходим, сказала Хильда. Почему все вечно спрашивают у детей, ходят ли они в школу? Мы все в школу ходим. Этого никак не эксбежать.
А вам хочется эксбежать?
А вам не хотелось?
Что вы проходите в школе?
Нас воодушевляют сладкой чувственностью языка.
Мы учимся составлять предложения. Приходи ко мне.
Можно, я приду к тебе домой? Рождество приходит лишь раз в год. Я подойду к твоему вопросу. Свет приходит и уходит. Успех приходит к тем, кто старается.
За понедельником идет вторник. Черед ее арии приходит в третьем действии. Зубная паста выходит из тюбика. Персики происходят с деревьев, а от небрежной работы не происходит добрых результатов. Это идет от беспечности. Младенец вышел на заре. Она выходец из Варшавы. Он происходит из хорошей семьи. Это
придет легко, стоит лишь поупражняться. Я под луной приду к тебе, пусть…
Сдается мне, это дитя несколько выскочка, сказал Мертвый Отец. Я распоряжусь отправить ее в Особую Школу — и ее ржавоустого компаньона заодно.
Если вы так поступите, мы прыгнем в водохранилище, сказал Ларс, вместе. И утонем. Я вам намерен сообщить нечто совершенно поразительное, удивительное, великолепное, дивное, торжествующее, потрясающее, неслыханное, исключительное, необычайное, невероятное, непредвиденное, громадное, крохотное, редкое, обычное, зияющее, тайное до сего дня, блистательное и завидное; короче говоря, нечто беспримерное в минувших эпохах за исключением единственного случая, который не с чем поистине и сравнить; нечто такое, во что нам не верится в Париже (так кто же поверит этому в Лионе?), такое, от чего все в изумленье не могут сдержать возгласов, такое, что вызывает величайшую радость в тех, кто об этом осведомлен, нечто, если коротко, от чего вы будете вынуждены усомниться в свидетельстве ваших чувств: Нам безразлично, что вы думаете.
Я оскорблен, сказал Мертвый Отец.
Я цитировал мадам де Севинье, сказал мальчик, если не считать последней части, которая лично от меня.
Эти дети немного чересчур точно настроены, сказал Мертвый Отец, об этом позаботится Особая Школа.
Она из тех, что похожи на зоопарк?
Там есть клетки, да. Но мы экспериментируем со рвами.
Дудки, сказали дети.
Дети стоя и омывая друг друга деятельными своими руками.
Не вынесу дольше глядеть, сказала Джули, двинемся ж далее.
Странные это дети, сказал Томас, но все дети странные, если правильно рассмотреть.
Крик Томаса людям: Ну же, ну же!
Натяженье троса.
Мелкие дары детям: газонокосилка, «Блендор».
Им пригодится в их долгих совместных жизнях, пояснил Томас.
Прощайте! Прощайте! закричали дети. Не рассказывайте, пожалуйста, не говорите, никогда не говорите, никогда не рассказывайте, пожалуйста!
Не станем не станем не станем! закричали они в ответ. Мертвый Отец не кричал.
Дети, сказал он. Без детей я б не стал Отцом. Без детства никакого Отцовства. Сам я никогда его не желал, мне навязали. Дань своего рода, без какой я б мог обойтись, порожденье, а затем воспитанье каждого из тысяч, тысяч и десятков тысяч, вздуванье маленького свертка до большого свертка, за период лет, а затем удостоверенье, что большие свертки, ежли мужескаго полу, носят свои колпаки с бубенцами, а ежли не его, то блюдут принцип jus primae noctis, стыд отсыланья прочь тех, кто нежеланен мне, боль отсыланья тех, кто желанен, в жизнепоток большого города, чтоб никогда не согревали мне холодную тахту, и руководство гусарами, поддержанье общественного порядка, соблюденье почтовых индексов, недопущенье дряни в дренаже, предпочел бы оставаться у себя в кабинете, сравнивая издания Клингера, первый оттиск, второй оттиск, третий оттиск и так далее, не распалось ли на сгибе? и тому подобное, пятно от воды и тому подобное, но это было невозможно, все распространялось, плодилось и размножалось, и множилось, и множилось, я вынужден был Отцовствовать, таков был естественный порядок, тысячи, десятки тысяч, а мне хотелось разбираться, если если если я наложу прокладку из древесной пульпы на оттиск на 100-процентной тряпичной бумаге, возникнут ли бурые пятна и отрясет ли меловую пыль с моих пастелей рокот подземки или же нет. Мне этого никогда не хотелось, мне навязали. Я желал волноваться из-за выгорания на солнце того, чем больше всего дорожил, когда густо-бурые превращаются в бледно-бурые, если не безжизненно желтые, как от такого защитить, вот это вот все, но нет, мне приходилось пожирать их, сотнями, тысячами, фифайфофам, иногда и вместе с обувкой, куснешь хорошенько детскую ножку, и тут же, между зубов у тебя, отравленный кед. Да и волос, миллионы фунтов волос исшрамили кишки за годы, ну почему нельзя было просто швырять детвору в колодцы, бросать на горных склонах, случайно бить током игрушечных железных дорог? А хуже всего их синие джинсы, в моих трапезах блюдо за блюдом скверно отстиранные синие джинсы, футболки, сари, «том-маканы». Наверное, можно было б кого-нибудь нанять, чтобы сперва их для меня лущили.
Поверьте, сказал Мертвый Отец, я этого никогда не желал, я хотел лишь комфорта своего кресла, касанья тонкой фабрианской бумаги, хладной тревоги, облапошили меня или если если если с новоделом или нет, не покрыл ли какой-нибудь хитрован старую медную печатную пластину сталью и не тиснул ли тысчонку-другую лишних оттисков, Мастер ХЛ ли это сделал или Мастер ХБ, или если если если если…
Вот он не умолкает-то, сказала Джули.
И не умолкает и не умолкает и не умолкает, сказал Томас. Однако держится он примечательно неплохо.
Он и впрямь держится примечательно неплохо.
Я держусь примечательно неплохо, сказал Мертвый Отец, поскольку у меня есть надежда.
Скажи-ка, сказала Джули, тебе не хотелось никогда писать маслом, или рисовать, или гравировать? Самому?
Это было необязательно, сказал Мертвый Отец, потому что я Отец. Все линии — мои линии. Все фигуры и все фоны мои, у меня из головы. Все цвета мои. Вы меня поняли, в общем.
У нас не было выбора, сказала Джули.
