Текст: Фёдор Косичкин
На самом деле, конечно, Герцен был зачат в Штутгарте, и участие непосредственно в этом творческом акте Александра Яковлева вызывает вопросы, на которые едва ли может быть получен исчерпывающий ответ. Hо как бы там ни было, 44-летний русский барин поступил по отношению к 16-летней немочке, дочке мелкого чиновника (еврейского происхождения, не забывает уточнить английская Википедия) Генриетте Гааг вполне достойно: не только привез в Москву, но и безоговорочно признал сына, дав ему полноценное содержание и традиционное аристократическое образование.
Но при этом не стал давать свою древнюю боярскую фамилию, восходящую к тому же корню, от которого ведут свой род и Романовы, а придумал фамилию псевдонемецкую – herz, дела сердечные! Что не сильно выделяло его среди прочих русских немцев, включая его друзей по вольнодумному кружку – Кетчера и Пассека, но сразу поставило юного Сашу в особое положение в кругу сверстников – студентов московского университета: обладая от рождения всеми правами московского барчука, он оказался при этом свободен от его обязанностей – сделать карьеру, не посрамить честь рода, быть отцом своим крестьянам и т.д.
Перед ним, в принципе, стояли более скромные задачи. Но сам он по дарованиям претендовал на большее.
В Доме Герцена – не том, отцовском, где нынче Литературный институт, а в музее на Сивцевом Вражке, куда Герцен с семьей вернулся из ссылки, – выставлен примечательный парный портрет: молодой мужчина Александр с маленьким, почти грудным сыном – своим первенцем, тоже Александром. Сейчас мы не заметим в этом умелом воспроизведении семейной идиллии чего-то особенного, но для того времени (рубеж 1840-х) это был, можно сказать, прорыв: с маленькими детьми тогда считалось приличным позировать матерям, но никак не отцам! Дело отцов семейств – гражданское поприще!
Так что, называя Герцена «первым русским хипстером», мы, конечно, упрощаем, но не искажаем. А как еще назвать европейски воспитанного и блестяще образованного молодого человека, которому доступна привилегия думать об отвлеченнейших философских предметах («птичий язык-с!»), включая судьбы России – не заботясь при этом о хлебе насущном? (Не потому что он всегда есть, а потому что он всегда будет – то есть его воспитание, образование, фамильные и дружеские связи всегда помогут его снискать.)
И Александр Герцен, не зная того, сполна отработал эту ролевую модель, которую сам же и создавал. Включая, с одной стороны, необременительное вольнодумство, местами граничащее с откровенным шалопайством, а местами – с умеренными неприятностями («служебный перевод» на пять лет в Вятку и далее во Владимир – конечно, неприятно, но не в Сибирь же в кандалах!), с другой – женитьбу на собственной двоюродной сестре, умной и образованной девушке из своего же теснейшего круга – достаточно сказать, что Наталья Захарьина родилась в том же доме на Тверском бульваре, где и сам Герцен (что вообще-то не так часто бывает).
Сам Герцен с наслаждением вспоминал годы своей первой зрелости, по возвращении из ссылки, как годы дружной и продуктивной творческой работы:
«Грановский и все мы были сильно заняты, все работали и трудились, кто – занимал кафедры в университете, кто – участвуя в обозрениях и журналах, кто – изучая русскую историю; к этому времени относятся начала всего сделанного потом.
Мы были уж очень не дети; в 1842 году мне стукнуло тридцать лет; мы слишком хорошо знали, куда нас вела наша деятельность, но шли. <…> Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни на высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и артистического. А я много ездил, везде жил и со всеми жил; революцией меня прибило к тем краям развития, далее которых ничего нет, и я по совести должен повторить то же самое».
«Акмэ» московских интеллектуалов «30+» кончилось довольно быстро. В 1846 году отец Герцена умирает, и сам он в начале года следующего навсегда уезжает за границу. Но только еще через два года происходит то, что позволяет вписать имя Герцена в историю России. Император Николай накладывает секвестр на имущество Герцена и его матери – и строптивый подданный добивается отмены царского секвестра! Для чего ему пришлось «выйти», как сказали бы сейчас, на самого Ротшильда – которому и удалось «прогнуть» русского царя. Сам Герцен с понятным сарказмом описывал это так:
«...Я познакомился с Ротшильдом и предложил ему разменять мне (т.е. обналичить. – Ред.) два билета московской сохранной казны. <...> По первым билетам деньги немедленно были уплачены; по следующим, на гораздо значительнейшую сумму, уплата хотя и была сделана, но корреспондент Ротшильда извещал его, что на мой капитал наложено запрещение. <...> Тогда Ротшильд велел Гассеру потребовать аудиенции у (министра иностранных дел. – Ред.) Нессельроде и спросить его, в чем дело. Нессельроде отвечал, что хотя в билетах никакого сомнения нет и иск Ротшильда справедлив, но что государь велел остановить капитал по причинам политическим и секретным.
Я помню удивление в Ротшильдовом бюро при получении этого ответа. Глаз невольно искал под таким актом тавро Алариха или печать Чингис-хана. Такой шутки Ротшильд не ждал даже и от такого известного деспотических дел мастера, как Николай.
– Для меня, – сказал я ему, – мало удивительного в том, что Николай, в наказание мне, хочет стянуть деньги моей матери или меня поймать ими на удочку; но я не мог себе представить, чтоб ваше имя имело так мало веса в России. Билеты ваши, а не моей матери; подписываясь на них, она их передала предъявителю (au porteur), но с тех пор, как вы расписались на них, этот porteur – вы, и вам-то нагло отвечают: "Деньги ваши, но барин платить не велел"».
Ротшильда от этого искусного толкования так «заело», что он показал самому Герцену письмо, которое намеревался отправить в Петербург:
«Письмо было превосходно, резко, настойчиво, как следует – когда власть говорит с властью. Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения – почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем. Ротшильд заключал тем, что, в случае дальнейших проволочек, он должен будет дать гласность этому делу через журналы для предупреждения других капиталистов».
Волшебное слово «заем» возымело свое обычное действие; и, издевается Герцен, «через месяц или полтора тугой на уплату петербургский 1-й гильдии купец Николай Романов, устрашенный конкурсом и опубликованием в "Ведомостях", уплатил, по высочайшему повелению Ротшильда, незаконно задержанные деньги с процентами и процентами на проценты, оправдываясь неведением законов, которых он действительно не мог знать по своему общественному положению».
То, что Герцен сумел «окэшить» свой капитал и вывезти его за границу, дало ему возможность (привилегию, как сказали бы мы сейчас) не просто жить на привычном уровне (включая особого учителя для родившегося глухонемым сына), но и издавать «Колокол». Который был запрещен… и внимательно читался в России всеми, кто был в этом заинтересован. Включая царя. Пока не исчерпал сам себя.
Если Пушкин задал парадигму «поэт и царь», то Герцен задал другую, как оказалось – не менее важную и устойчивую русскую парадигму: «диссидент и царь».
Что к этому сейчас можно добавить? Ничего и добавлять не надо. Александр Иванович Герцен – классик русской литературы. А в ней, в классической русской литературе, всё есть.
